Русские стягивали к Измаилу войска. В помощь Павлу Потемкину подоспел генерал-майор Самойлов. Отряды расположились полукружием в четырех верстах от города. Энергичный де Рибас, приведший флотилию, овладел большим дунайским островом Чатал напротив крепости и начал возведение на нем батарей. С прибытием 24 ноября подразделений генерал-поручика Гудовича общая численность русских войск приблизилась к тридцати тысячам, однако половину их составляли слабо вооруженные казаки. Осадной артиллерии не было вовсе, а полевая имела лишь по одному комплекту боеприпасов. В продовольствии чувствовался острый недостаток. Солдаты обносились, устали. Сказывалось и отсутствие единоначалия в войсках. «Много там равночинных генералов, а из того выходит всегда род сейма нерешительного», – признавался позднее светлейший Суворову.
Время шло, уверенность в себе и без того сильного Измаильского гарнизона только возрастала. После слабой бомбардировки послано было в крепость предложение о сдаче – сераскир Мегмет отвечал насмешливо. Наступила поздняя осень, холодная и сырая. Она принесла болезни и, казалось, отняла последнюю надежду. Собравшийся военный совет решил отказаться от штурма и предложил воротиться на зимние квартиры.
С этим не мог согласиться даже нерешительный Г. А. Потемкин. Терпение главнокомандующего истощилось. Екатерина II требовала от него скорейшего и победоносного завершения войны. 25 ноября в Галац к Суворову полетел гонец с ордером: «Остается предпринять, с помощью божию, на овладение города. Для сего, ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду... Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею. Если бы начать тем, что, взойдя тут, где ни есть ложироваться и уж оттоль вести штурмование, дабы и в случае чего, боже сохрани, отражения было куда обратиться... Боже, подай вам свою помощь! Уведомляйте меня почасту».
Светлейшего обуревали сомнения. Сам он навряд ли верил в возможность взятия Измаила. Узнав, что войска уже начали отходить от крепости, он снова заколебался. Суворову полетела новая депеша: «Предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением ли предприятия на Измаил, или оставлением оного».
Зато Суворов не сомневался ни мгновения. Сборы его были коротки. Назначив под Измаил свой любимый Фанагорийский полк под командованием испытанного Золотухина, тысячу арнаутов и полторы сотни охотников Апшеронского полка, он повелел изготовить и отправить к крепости тридцать лестниц и тысячу фашин.
Сперва генерал-аншеф выехал в сопровождении сорока казаков, но ему показалось, что конвой движется медленно. Оставив свой отряд, он поскакал к Измаилу. С дороги он послал приказ Павлу Потемкину вернуть войска.
Рано утром 2 декабря после почти стоверстного пути к русским аванпостам подъехали два всадника: то были Суворов и его казак Иван, везший в узелке весь багаж генерал-аншефа.
Одно волшебное имя Суворова переродило всех. Весть о его прибытии облетела армию и флот. «Vous seul, cher Heros, valez 100 000 h!» – воскликнул Рибас. [Вы один, дорогой герой, стоите 100 000 ч[еловек] (франц.).] Теперь у всех на устах было одно слово: «штурм». С полным правом Суворов мог писать в рапорте из лагеря светлейшему: «Генералитет и войски к службе ревностию пылают».
Правда, великий полководец прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько труден предстоявший бой. Потемкин своей второй депешей, по сути, переложил на Суворова всю ответственность за исход сражения. Надо было разгромить целую армию, находившуюся в неприступной крепости! Генерал-аншеф бросил на чашу весов всю свою сорокалетнюю славу, более того – саму жизнь, ибо наверняка не перенес бы позора неудачи. Оставалось взять Измаил – взять во что бы то ни стало. Но даже Суворов не решался предсказать исход штурма. «Обещать нельзя, божий гнев и милость зависит от его провидения», – писал он в Бендеры Потемкину.
Закипела работа. Рибас спешно возводил новые батареи и готовил войска к десанту. Он каждодневно сносился с командующим, сообщал сведения о турках, о результатах обстрелов. Были выстроены, кроме того, две сорокапушечные батареи на флангах русских сухопутных войск – для отвлечения неприятеля. Прежде чем вдохновить солдат на штурм и указать каждому его место, надо было позаботиться о них. Из-под Галаца вызваны были маркитанты с провизией.
В отдалении от Измаила тем временем Суворов построил подобие крепостного вала со рвом. Сюда приходили подразделения, обучаясь по ночам переходу через ров, эскаладированию вала и удару в штыки – фашины на валу представляли турок. Суворов лично проводил экзерциции, завершая их беседами. Он вспоминал прежние победы и не скрывал трудностей предстоящего штурма.
– Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки нам надо его взять! – Генерал-аншеф шел вдоль строя Екатеринославского полка, вглядываясь в лица солдат и офицеров. На правом фланге он остановился:
– Леонтий Неклюдов?
– Так точно, ваше сиятельство! – тотчас отозвался секунд-майор.
– Ты же, братец, недавно еще в гусарах ходил?
– Надоели шармицели. Царица полей позвала.
– Помню тебя! При Козлуджи поразил ты четырех спагов!
– Так, ваше сиятельство! Зато пятый готовил мне смерть – приставил пистолет к груди моей. Батюшка, Александр Васильевич! Благословение и молитва матери, верно, охранили меня: пистолет дал осечку. Ну а моя сабля осечки не давала!
– Чудо-богатырь! Молодчество твое памятно мне и по Крыму. – Суворов уже говорил не с одним Неклюдовым, а со всем батальоном. – Помню, в Балаклавской гавани, на виду матросов-турков, бросился ты на коне в море и оплыл ихний большой корабль. -Он обнял офицера и громко закончил: – Русскому гусару не страшны ни глубина морская, ни высота стен крепостных!
Гул одобрения прокатился по темневшему строю екатеринославцев.
– Пусть офицер сей будет для вас примером! Равняйтесь на него! – Каждое слово Суворова западало в солдатские души.
Перед штурмом генерал-аншеф испробовал последнее средство и послал сераскиру 7 декабря письмо Потемкина, предлагавшего во избежание напрасного кровопролития сдать крепость. Суворов добавил свое послание, тоже официального содержания, и пояснительную записку:
«Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на раз- мышление – воля; первый мой выстрел – уже неволя; штурм – смерть. Что оставляю на ваше рассмотрение». Один из пашей, принимая этот пакет, сказал русскому офицеру:
– Скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил.
Сам сераскир ответил на другой день, ввечеру, при-бегнув к обычной турецкой хитрости; он просил сроку десять дней вместо двадцати четырех часов для того будто бы, чтобы отправить посыльного к визирю. Но перед турками был не Потемкин, не Гудович и не принц Кобург. Суворов велел передать, что, если на другой день не увидит белый флаг, последует штурм и никто не получит пощады.
В согласии с воинским уставом Петра Великого, в четырнадцатой главе которого сказано: «Генерал своею собственною волею ничего важного не начинает без имевшего наперед военного совета всего генералитета, в котором прочие генералы паче других советы подавать имеют», Суворов собрал 9 декабря утром в своей скромной палатке генерал-поручиков Потемкина и Самойлова, генерал-майоров Голенищева-Кутузова, Тищева, Мекноба, Безбородко, Ласси, Рибаса, Львова, Арсеньева, бригадиров Вестфалена, Орлова, Платова.
– Дважды стояли русские перед Измаилом, – тихо начал генерал-аншеф, – и дважды отступали от него; теперь, в третий раз, им ничего более не осталось, как взять крепость или умереть. Правда, трудности большие, крепость сильная, гарнизон ее – армия; но русской силе ничто не должно противостоять! И мы, русские, тоже сильны, исполнены решимости и – главное – до сих пор не отступали ни перед чем. Турки в своем высокомерии, упрятавшись за стены, воображают, что могут пренебрегать нами. Поэтому-то и следует показать им, что русский воин сумеет всюду настигнуть их. Отступление произвело бы сильный упадок духа в войсках, отозвалось бы по всей Европе и придало бы еще более высокомерия туркам и их друзьям. Если же Измаил покорится, то кто впредь будет противиться русским!..
– Я решил, – закончил так же тихо Суворов, – овладеть этой крепостью либо погибнуть под ее стенами.
Он указал на чистый лист, положенный для означения мнений:
– Пусть каждый подаст голос свой, не сносясь ни с кем, кроме бога и совести. – И быстро вышел.
Первым поднялся и подошел к столу черноволосый казачий бригадир необыкновенно высокого роста, с добрым, смуглым лицом. На правах младшего он раньше всех написал на листе: «Штурмовать». Это был зарекомендовавший себя отчаянной храбростью во многих сражениях, в том числе и при взятии Очакова, Матвей Платов, находившийся в военной службе с тринадцати лет.
Военный совет решил единогласно: «Приступать к штурму неотлагательно».
Суворов разработал подробную диспозицию. Войска должны были атаковать крепость одновременно тремя группами – с запада три колонны под общим началом Павла Потемкина, с востока две колонны Александра Самойлова, с юга десант флотилии Иосифа де Рибаса. Начальникам вменялось в обязанность взаимно согласовывать свои действия; начав атаку, не останавливаться; христиан, безоружных, женщин и детей не трогать. Впереди штурмовых колонн иметь рабочих с кирками, лопатами, топорами.
С восходом солнца 10 декабря шестьсот орудий флотилии, острова Чатал и батарей на флангах открыли сильнейшую канонаду. Турки поначалу отвечали горячо, но затем их выстрелы стали затихать и с темнотой пресеклись вовсе. В крепости слышался глухой шум: ночью бежало к туркам несколько казаков, предупредивших о близости штурма. В эту ночь мало кто спал и в русском лагере. Бодрствовал и Суворов, ходивший по бивакам и заговаривавший с солдатами и офицерами. В три пополуночи 11 декабря взвилась сигнальная ракета – войска заняли исходные для атаки позиции. В половине шестого утра в густом, молочном тумане колонны двинулись к крепости, соблюдая полную тишину; тотчас же отплыли и десантные суда де Рибаса. Но вдруг при приближении групп Павла Потемкина и Александра Самойлова на триста шагов к крепости весь вал как будто бы загорелся: был открыт адский огонь.
Везувий пламень изрыгает,
Столб огненный во тьме стоит,
Багрово зарево зияет,
Дым черный клубом вверх летит;
Краснеет понт, ревет гром ярый,
Ударам вслед звучат удары;
Дрожит земля, дождь искр течет;
Клокочут реки рдяной лавы:
О Росс! Таков твой образ славы,
Что зрел над Измаилом свет!
Прежде других подошла с правого крыла вторая колонна под командованием генерал-майора Ласси. Под плотным огнем турок солдаты в замешательстве приникли к земле и кинули лестницы. Секунд-майор Неклюдов, назначенный впереди этой колонны со стрелками, бросился к Ласси:
– Ваше превосходительство! Позвольте мне начать!
– С богом! – отвечал генерал.
– Ребята! – закричал Неклюдов. – Вперед за мною! Смотрите на меня: где буду я, там и вы будете. Вместе разделим славу и честь или положим головы.
Он бросился в глубокий ров и взобрался на вал без помощи лестницы. На бастионе с горстью солдат Неклюдов овладел вражеской батареей. Пуля пронизала его руку близ плеча навылет. Две пули вошли в левую ногу. Турок ударил его кинжалом в колено. Стрелки спешили к своему майору из девятисаженного рва, но немногие добрались наверх. Истекая кровью, Неклюдов продолжал бой на бастионе. Тут получил майор еще рану в грудь. Он упал, но уже вся колонна егерей взошла к отнятой батарее; и на стенах крепости гремело победоносное русское «ура!». Полумертвого Неклюдова понесли на ружьях в лагерь. Он был первым, кто взошел на вал гордого Измаила.
Соседняя, первая колонна генерал-майора Львова замешкалась перед сильно укрепленным каменным редутом Табии. Фанагорийцы и апшеронцы перелезли через палисад и захватили дунайские батареи. Из редута налетели на них турки и ударили в сабли. Фанагорийцы штыками отразили вылазку и, обойдя редут, двинулись к Бросским воротам.
Львов был ранен; его сменил полковник князь Лобанов-Ростовский и тоже получил ранение; команду принял полковник Золотухин.
Одновременно с первыми двумя достигла крепостного рва шестая колонна на левом крыле. Ею руководил «достойный и храбрый генерал-майор и кавалер» Голенищев-Кутузов, который, по отзыву Суворова, «мужеством своим был примером подчиненным». Отряд форсировал ров под страшным огнем, был убит бригадир Рибопьер. Солдаты взошли на вал по лестницам, но здесь их встретили превосходящие силы турок. Дважды оттеснял неприятеля Кутузов и дважды отступал к самому валу. Колонна остановилась.
Генерал-аншеф с кургана зорко следил за ходом сражения, рассылая с распоряжениями ординарцев. В предрассветной мгле лишь сменявшие друг друга крики «алла!» и «ура!» указывали, на чью сторону склоняется победа. Кутузов известил своего командующего о невозможности идти дальше.
– Скажите Кутузову, что я назначаю его комендантом Измаила и уже послал в Петербург известие о покорении крепости! – отвечал Суворов.
«Мы друг друга знаем, – говорил он после боя, – ни он, ни я не пережили бы неудачи...»
Кутузов взял из резерва Херсонский полк, атаковал скопившихся турок, опрокинул их и окончательно овладел бастионом. В одном месте русские дрогнули – среди них появился священник Полоцкого полка и, держа крест, повел их вперед.
Наблюдавший за этим важнейшим участком Суворов одобрительно замечал в реляции: «Твердая в той стране нога поставлена, и войски простирали победу по куртине к другим бастионам». Известна его оценка действий Кутузова при Измаиле:
– Кутузов находился на левом крыле, но был моей правой рукою.
Огромные трудности выпали на долю четвертой и пятой колонн, составленных из плохо вооруженных и слабо обученных казаков. Когда часть четвертой колонны во главе с бригадиром из донских казаков и георгиевским кавалером Василием Орловым взошла на вал, соседние Бендерские ворота вдруг отворились, и турки, спустившись в ров, ударили им во фланг. Пики оказались бесполезными – янычары перерубали их, и казаки гибли во множестве под саблями турок. Пятая колонна, в которой находился генерал-майор Безбородко, перейдя наполненный водой ров, стала взбираться на вал, но тут заколебалась и мгновенно была свергнута назад в ров. Безбородко получил тяжелое ранение в руку и сдал командование отважному Матвею Платову. Суворов, заметивший опасность, тотчас же подкрепил четвертую колонну резервом, подоспел и присланный Кутузовым пехотный батальон. С криком: «Братцы! За мною!» – Платов первым взлетел на вал. Обе колонны наконец-то утвердились на валу.
Самый сильный бастион, весь одетый камнем, достался третьей колонне генерал-майора Мекноба. Лестницы в полшести сажен приходилось связывать по две, ставить их одна на другую, и все это под жесточайшим огнем. Потери были громадны. Сам седой сераскир бился здесь с лучшими своими янычарами. Генерал Мекноб получил тяжелую рану в ногу, а в Лифляндском егерском корпусе выбыли из строя все батальонные командиры. Подоспевший резерв помог овладеть главным бастионом.
Удар с Дуная произвели легкие суда, так как крупными было трудно управлять из-за густого тумана. Успеху десанта способствовали действия первой колонны, уже захватившей придунайские батареи. Отряд под командованием генерал-майора Арсеньева мгновенно высадился с двадцати судов. Как и на всех других участках, офицеры были впереди и дрались, словно рядовые. Неустрашимо командовал казачьей флотилией полковник Антон Головатый, выходец из Запорожской Сечи и атаман Черноморского войска. Турки были сбиты с речной стороны, и Рибас скоро вошел в связь с Кутузовым и Золотухиным.
К восьми утра русские заняли все внешние укрепления Измаила. «День бледно освещал уже все предметы», – вспоминал Суворов. Турки готовились к отчаянной обороне на улицах и в домах. Генерал-аншеф приказал наступать, не давая опомниться многочисленному врагу. Павел Потемкин отправил казаков открыть Бросские ворота, в которые тотчас же вошли три эскадрона карабинеров; Золотухин отворил Хотинские ворота, впустив гренадер с полевой артиллерией; в Бендерские ворота вошли воронежские гусары. Жестокий бой продолжался: из домов летели пули, каждый хан – постоялый двор – стал маленькой крепостью. Потери русских все возрастали. На иных участках превосходство турок оказывалось столь значительным, что они контратаковали и даже окружали редевшие русские боевые порядки. Собрав несколько тысяч турок и татар, Каплан-Гирей, победитель австрийцев под Журжей, смял черноморских казаков, отнял у них две пушки и уничтожил бы их совершенно, если бы не подоспели беглым шагом три батальона. Окруженный, Каплан-Гирей метался, на все предложения о сдаче отвечал сабельными ударами и погиб на штыках.
Через шесть с половиной часов над сильным неприятелем была уже одержана «совершенная поверхность»: лишь в редуте Табия, красной мечети да двух каменных ханах оставались последние защитники Из- маила. Сам Мегмет Айдозле с двумя тысячами янычар засел в одном из каменных строений. С батальоном фанагорийцев полковник Золотухин несколько раз пытался штурмовать хан, но безуспешно. Наконец ворота были выбиты пушечными выстрелами, и гренадеры ворвались внутрь, переколов большую часть турок. Мегмет Айдозле умер от шестнадцати штыковых ран. Среди двадцати шести тысяч погибших турок и татар были четыре двухбунчужных паши и шесть татарских султанов – принцев крови. Потери русских были показаны Суворовым в 4 тысячи 260 убитыми и ранеными, но скорее всего то были заниженные сведения. Позднейшие сведения говорят, что погибло четыре тысячи и получили ранения – шесть; из 650 офицеров в строю оставалось 250.
Штурм Измаила явил чудеса храбрости и героизма. Поэты в звучных строках запечатлели подвиг суворовских воинов. Державин откликнулся своей «Песней лирической Россу по взятии Измаила»:
А слава тех не умирает,
Кто за отечество умрет;
Она так в вечности сияет,
Как в море ночью лунный сзет,
Времен в глубоком отдаленьи
Потомство тех увидит тени,
Которых мужествен был дух.
С гробов их в души огнь польется,
Когда по рощам разнесется
Бессмертной лирой дел их звук.
«Невозможно превознесть довольно похвалою мужество, твердость и храбрость всех чинов и всех войск, в сем деле подвизавшихся, нигде более ознамениться не могло присутствие духа начальников, расторопность и твердость штаб- и обер-офицеров, послушание, устройство и храбрость солдат, – писал Суворов в рапорте. – Сие исполнить свойственно лишь храброму и непобедимому российскому войску». Русским досталась богатая добыча: 265 пушек, 345 знамен, 3 тысячи пудов пороху, около 10 тысяч лошадей. Солдаты поделили между собой товаров на миллион рублей. Они сорвали с древков множество знамен и щеголяли, опоясанные ими.
Сам генерал-аншеф по обыкновению отказался от своей доли. Даже когда солдаты привели к нему великолепно убранного коня, он не принял его, сказав:
– Донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда уеду.
В крепости устроили больницу, куда из холодных палаток перенесли наконец раненых. В их числе был и Неклюдов, с утра истекавший кровью. Суворов посетил госпиталь, обнял израненного героя и вскричал, обращаясь к свите:
– Храбрый Неклюдов! Неустрашимый Неклюдов! Ура! Ура!
Сразу после взятия Измаила Суворов послал Потемкину короткий рапорт: «Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред высочайшим троном ее императорского величества кровопролитным штурмом!» На Турцию и европейских недоброжелателей России падение Измаила произвело ошеломляющее впечатление. Систовская конференция была прервана, дипломаты поспешили разъехаться. Путь на Балканы был открыт. В Константинополе заговорили об укреплении столицы и создании всеобщего ополчения.
В историю военного искусства были вписаны новые страницы. Как отмечает советский военный историк Г. Мещеряков, «деятельность Суворова под Измаилом, продолжавшаяся всего несколько дней, имела весьма большое значение для развития военного искусства. Своим штурмом Измаила он совершил буквально переворот в приемах борьбы с крепостями, которыми до этого овладевали длительной осадой или инженерной атакой, требовавшей большого времени и огромного труда. Суворов подготавливает штурм артиллерией и берет крепость открытой атакой. Этот переворот в военном искусстве Суворову удалось совер- шить только потому, что он задолго до этого разработал теорию и практику нового метода штурма крупной современной крепости, в котором решающая роль отводилась артиллерии и пехоте».
Пробыв около десяти дней в Измаиле, Суворов на той же казацкой лошадке отправился в Галац. Победителя звал в Яссы Потемкин, суливший ему великие милости. В ответ генерал-аншеф не жалел комплиментов, уверяя, что солдаты готовы умереть за князя и что сам он «желал бы коснуться его мышцы и в душе своей обнимает его колени». Ничто не предвещало скорого и уже окончательного разрыва их отношений. Но Суворов ехал в Яссы с полным сознанием того, что сделали войска под его руководством, и по праву почитал себя достойным фельдмаршальского жезла. Засыпанный поздравительными письмами, прославляемый поэтами, привлекший всеобщее внимание, он уже не мог быть прежним исполнителем воли Потемкина и чувствовал, что перерос его в мнении российском.
3
Желая сделать измаильскому победителю почетную встречу, Потемкин повелел расставить на дорогах сигнальщиков. Когда дали знать о выезде Суворова с последней станции, адъютанту Бауру было приказано находиться в зале у окна и доложить князю, лишь только он завидит едущего полководца.
Но Суворов, любивший делать все по-своему, прибыл в Яссы тайно и остановился у знакомого ему молдаванского капитан-исправника, запретивши говорить о своем приезде. На другой день часу в десятом сел он в молдаванский берлин, похожий на архиерейскую повозку; на козлы поместился кучер-молдаванин в широком плаще и с длинным бичом; на запятки встал лакей капитан-исправника в жупане с широкими рукавами. Когда сей машкерадный экипаж подъехал к потемкинскому дворцу, никто из наблюдавших не мог даже подумать, что прибыл Суворов.
Но вот берлин завернул во двор. Баур приметил генерал-аншефа, бросился к князю, и тот быстро вышел из своих покоев. Не успел, однако, Потемкин спуститься по лестнице, как Суворов в несколько прыжков очутился подле него. Они обнялись и несколько раз поцеловались. Свита Потемкина почтительно стояла поодаль в дверях.
– Чем могу я наградить вас за ваши заслуги, граф Александр Васильевич? – спросил Потемкин, радуясь свиданию.
– Нет, ваша светлость, – раздражительно ответил, глядя на него снизу вверх, Суворов, – я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме бога и всемилостивейшей государыни, никто не может!
Потемкин переменился в лице. Он повернулся и молча вошел в залу. Суворов – за ним. Генерал-аншеф подал строевой рапорт. Оба походили по зале, не в состоянии выжать из себя ни слова, раскланялись и разошлись. Суворов вернулся к своему молдаванину и более с Потемкиным не видался.
Великий полководец рассчитывал на справедливость Екатерины II. Тут проявились его наивность и простодушие, доверчивое отношение к «матушке-царице», которая «все видит». Его надеждам был нанесен жестокий удар. Нажив себе злого и все еще могущественного врага, Суворов снова впал в немилость. Награда была смехотворно ничтожной в сравнении с одержанной победой. По представлению Потемкина в честь генерал-аншефа выбита была медаль, и он возведен был в подполковники Преображенского полка. Назначение почетное, но едва ли не пенсионное: Суворов оказался одиннадцатым гвардейским подполковником в ряду других, старых и заслуженных генералов. Изображение Суворова на памятной медали свидетельствовало о двусмысленном к нему отношении императрицы, которая сама предложила эскиз этой награды. Проанализировавший изображение знаток суворовских портретов нашел в нем «сочетание атрибутов Геркуле- са с натуралистической передачей старческого лица Суворова».
– У меня семь ран, – говорил великий полководец. – Две из них получены на войне и пять при дворе.
В январе 1791 года приехал он в Петербург. Войну с турками пришлось кончать другим.
В несправедливой мстительности Потемкина виделось раздражение не одним Суворовым. Светлейший болезненно ощущал, что влияние его падает, что новый фаворит, двадцатитрехлетний Платон Зубов, начинает забирать власть над старой императрицей. Потемкина не мог уже обмануть поток подарков. Чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, он еще храбрился и говорил приближенным, отправляясь в столицу:
– Я нездоров и еду в Петербург зубы дергать.
На 28 апреля 1791 года назначен был пышный бал в честь измаильской победы во вторично пожалованном Потемкину Таврическом дворце.
Победителя Измаила на пире не было. Желая отправить Суворова подалее с глаз, Екатерина вызвала его за два дня до торжества и велела осмотреть Финляндию до самой шведской границы. Это была опала, ссылка. Великий полководец уже третий месяц тосковал в Петербурге, чувствуя себя смертельно обиженным, теряющим последние жизненные силы: «Время кратко, сближается конец, изранен, 60 лет, и сок весь высохнет в лимоне».
История готовила ему впереди новые победы, но Измаил глубоким шрамом остался в душе генерал-аншефа. Свершив подвиг, не имевший себе равных и поныне восхищающий военных специалистов, Суворов до конца дней не мог спокойно думать и говорить об учиненной ему несправедливости:
– Стыд измаильский из меня не исчез.
| 
